|
Среди исторических персонажей романа “Война и мир”
центральное место занимают и русские, и
французские полководцы. Нравственные качества и
историческую роль русских полководцев Толстой
оценивал по их умению чувствовать настроение
армии и народа. В своем романе писатель провел
тщательный анализ их роли в Отечественной войне
1812 г. и в кампании 1805 г.
Толстой изображает Кутузова полководцем,
воплотившим в себе дух народа. Таким, выражающим
нужды и мысли солдат, он выступает и под Браунау,
и под Аустерлицем, и когда он ощущает, как свою
личную рану, бегство солдат с Праценских высот.
Это “старый человек”, с рыхлым телом и
изуродованным лицом, быстро утомляющийся и
любящий поспать, но, руководя армией, он
проявляет тонкую и умную дипломатичность, острый
ум и полководческий талант. Для России Кутузова
— свой, родной человек, и когда решается вопрос
о судьбе России, народ требует назначения его
главнокомандующим. Толстой считал, что судить о
значении того или иного выдающегося лица можно
только по соответствию его действий духу
народной жизни, духу добра и правды. Кутузов
всем русским существом своим знал и чувствовал
то, что чувствовал каждый русский солдат, и он
считает своим долгом руководить духом войска и
себя чувствует выразителем этого духа. От имени
народа Кутузов отклоняет предложение Лористона о
перемирии. Он понимает и неоднократно говорит,
что Бородинское сражение есть победа. Понимая,
как никто, народный характер войны 1812-го года,
он поддерживает предложенный Денисовым план
развертывания партизанских действий. Услыхав о
бегстве французов из Москвы, Кутузов сказал
дрожащим голосом: “Спасена Россия. Благодарю
тебя господи”,— и он заплакал. Цель Кутузова, по
мнению Толстого, была достойною и полностью
совпала с волею народа. Именно поэтому она была
“так совершенно достигнута”.
Багратион — один из немногих, кто обладает
качествами, которые по мнению Толстого
соответствуют идеалу “народного” полководца.
Полководческий талант Багратиона проявился и в
его нравственном влиянии на солдат и офицеров.
Уже одно только его присутствие на позициях
поднимало их боевой дух. Любые, даже самые
незначительные слова Багратиона исполнены для
них особого смысла. “— Чья рота? — спросил князь
Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков”.
Толстой комментирует: “Он спрашивал: “Чья
рота?”, а в сущности он спрашивал: “Уж не
робеете ли вы тут? “ И фейерверкер понял это.
Багратион накануне Шенграбенского сражения —
смертельно уставший человек “с полузакрытыми,
мутными, как будто невыспавшимися глазами” и
“неподвижным лицом”, равнодушный к
происходящему. Но с началом сражения полководец
преобразился: “Не было ни невыспавшихся, тусклых
глаз, ни притворно глубокомысленного вида:
круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и
несколько презрительно смотрели вперед очевидно
ни на чем не останавливаясь, хотя в его
движениях оставалась прежняя медленность и
размеренность”. Багратион не боится подвергнуть
себя опасности в бою, он сражается бок о бок
рядом с простыми солдатами и офицерами. Под
Шенграбеном его личного примера оказалось
достаточно, чтобы воодушевить войска и повести
их в атаку. Толстой подчеркивает его талант
полководца, который всегда знает, чего он хочет,
и, главное, знает, как этого добиться. Кажущаяся
бездеятельность в Шенграбенском сражении — это
лишь тонкий стратегический ход, который оказался
самой эффективной моделью поведения. Он только
делал вид, что командует, а на самом деле он
старался не мешать естественному ходу событий.
В отличие от большинства других полководцев,
Багратион изображен во время сражений, а не на
военных советах. Смелый и решительный на поле
боя, в светском обществе он робок и застенчив.
На банкете, устроенном в Москве в его честь,
Багратион оказался “не в своей тарелке”: “Он шел
не зная куда девать руки, застенчиво и неловко,
по паркету приемной: ему привычнее и легче было
ходить под пулями по вспаханному полю, как он
шел перед Курским полком в Шенграбене”. Узнав
Николая Ростова, он сказал “несколько
нескладных, неловких слов, как и все слова,
которые он говорил в этот день”.
Багратион многими качествами напоминает
Кутузова. Оба полководца наделены высшей
мудростью, историческим чутьем, всегда поступают
именно так, как нужно в данный момент, проявляют
подлинный героизм, непоказное величие.
“Неторопливый” Багратион как бы дублирует
“бездействующего” Кутузова: не вмешивается в
естественный ход событий, интуитивно прозревая
их смысл, не препятствует действиям подчиненных.
Барклай де Толли — один из самых известных
военачальников 1812 года. Но в редких суждениях
героев романа Барклай де Толли назван
“непопулярным немцем”, “не внушающим доверия”:
“стоит за осторожность”, избегает сражений.
Слова капитан Тимохина свидетельствуют о
непопулярности Барклая де Толли в армии.
Тимохин, выражающий народную точку зрения, на
вопрос Пьера Безухова, что он думает о Барклае,
ответил уклончиво: “Свет увидали, ваше
сиятельство, как светлейший (Кутузов)
поступил...”. Ему не находится места в народной
войне, несмотря на его честность, “немецкую”
исполнительность и аккуратность. Барклай, по
мнению писателя, слишком рассудочен и
прямолинеен, далек от национальных интересов,
чтобы эффективно участвовать в таком стихийном
событии, как Отечественная война.
При штабе государя на начальном этапе войны
состояло множество генералов, которые
“находились без военных должностей при армии, но
по своему положению имели влияние”. Среди них
Армфельд — “злой ненавистник Наполеона и
генерал, уверенный в себе, что имело всегда
влияние на Александра”, Паулучи, “смелый и
решительный в речах”. Один из “кабинетных
теоретиков” — генерал Пфуль, пытавшийся
“руководить делом войны”, не участвуя ни в одном
сражении. Его кипучая деятельность
ограничивалась составлением диспозиций и
участием в военных советах. В Пфуле,
подчеркивает Толстой, “был и Вейротер, и Мак, и
Шмидт, и много других немецких
теоретиков-генералов”, но “он был типичнее всех
их”. Главные отрицательные черты этого генерала
— крайняя самоуверенность и прямолинейность.
Даже когда Пфулю угрожала немилость, он больше
всего страдал от того, что не сможет теперь
доказать превосходство своей теории, в которую
фанатично верил.
Толстой показал русскую армию на разных
иерархически уровнях. Изображению французской
армии и французских полководцев уделяется
гораздо меньше внимания. Отношение писателя к
французским полководцам крайне негативное. Это
обусловлено тем, что армия, возглавлявшаяся
французскими полководцами, вела несправедливую,
захватническую войну, тогда как русская армия и
многие русские полководцы участвовали в
справедливой народно-освободительной войне.
Подробно изображены два французских полководца —
Мюрат и Даву. Они показаны, в частности, через
восприятие Балашова, посланца Александра I,
который встречается и с тем и с другим. В
авторских характеристиках Мюрата господствует
иронический тон, его внешний облик и поведение
подчеркнуто комичны: “ На вороной лошади с
блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом
человек в шляпе с перьями, с черными, завитыми
по плечи волосами, в красной мантии и с длинными
ногами, выпяченными вперед, как ездят французы”.
“Неаполитанский король” Мюрат — всадник с
“торжественно-театральным лицом”, весь “в
браслетах, перьях, ожерельях и золоте” —
напоминает мушкетера из приключенческих романов
А. Дюма. В изображении Толстого это опереточная
фигура, злая пародия на самого Наполеона.
Маршал Даву — полная противоположность
легкомысленному и глуповатому Мюрату. Толстой
сравнивает Даву с Аракчеевым: “Даву был Аракчеев
императора Наполеона — Аракчеев не трус, но
столь же исправный, жестокий и не умеющий
выражать свою преданность иначе как
жестокостью”. Это один из людей,
противопоставивших “живой” жизни бюрократическую
рутину. Наполеоновскому маршалу нравится внушать
страх, видеть в людях “сознание подвластности и
ничтожества”. Даву — нравственно мертвый
человек, но даже он способен испытать простое
человеческое чувство, на мгновение
“причастившись” человеческому братству. Это
произошло, когда взгляд маршала, судившего
“поджигателей” Москвы, и Пьера, его подсудимого,
встретились: “Несколько секунд они смотрели друг
на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом
взгляде, помимо всех условий войны и суда, между
этими двумя людьми установились человеческие
отношения. Оба они в эту одну минуту смутно
перечувствовали бесчисленное количество вещей и
поняли, что они оба дети человечества, что они
братья”. Но “порядок, склад обстоятельств”
заставляет Даву творить неправедный суд. Вина
“французского Аракчеева”, подчеркивает Толстой,
огромна, ведь он даже не пытался сопротивляться
“складу обстоятельств”, став олицетворением
грубой силы и жестокости военного бюрократизма.
Многие полководцы не выдерживают строгого
нравственного суда Толстого-историка и
художника. Генералы-”чужеземцы” на русской
службе — штабные теоретики. Они много суетятся,
думая, что от их диспозиций зависит исход
сражений, но реальной пользы не приносят, так
как ими руководят только эгоистические
соображениями. На поле боя их не увидишь, но
зато они участвуют во всех военных советах, где
отважно “сражаются” в словесных баталиях, как,
например, на военном совете накануне
Аустерлицкого сражения. Все, о чем
многозначительно рассуждают генералы,
продиктовано их мелочностью и непомерным
самолюбием. Например, возражения Ланжерона,
критиковавшего диспозицию самонадеянного и
гордого Вейротера, “были основательны”, но их
настоящей целью было “как можно язвительнее
оскорбить Вейротера в его авторском военном
самолюбии”.
|
