Заметно меняется в 20 — 30-е годы по сравнению с
ранними книгами тональность того романа любви,
который до революции временами охватывал почти
все содержание лирики Ахматовой и о котором
многие писали как о главном достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего
послереволюционного двадцатилетия постоянно
расширялась, вбирая в себя все новые и новые,
раньше не свойственные ей области, любовный
роман, не перестав быть главенствующим, все же
занял теперь в ней лишь одну из поэтических
территорий. Однако инерция читательского
восприятия была настолько велика, что Ахматова и
в эти годы, ознаменованные обращением ее к
гражданской, философской и публицистической
лирике, все же представлялась глазам большинства
как исключительно художник любовного чувства. Но
это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии,
явившееся следствием перемен в миропонимании и
мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь,
не повлиять на тональность и характер собственно
любовной лирики. Правда, некоторые характерные
ее особенности остались прежними. Любовный
эпизод, например, как и раньше, выступает перед
нами в своеобразном ахматовском обличье: он, в
частности, никогда последовательно не развернут,
в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное
признание, отчаяние или мольба, составляющие
стихотворение, всегда кажутся читателю как бы
обрывком случайно подслушанного разговора,
который начался не при нас и завершения которого
мы тоже не услышим:
А, ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня.
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят.
Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом
Я к тебе никогда не вернусь.
Эта особенность ахматовской любовной лирики,
полной недоговоренностей, намеков, уходящей в
далекую глубину подтекста, придает ей истинную
своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще
всего говорящая как бы сама с собой в состоянии
порыва, полубреда или экстаза, не считает,
естественно, нужным, да и не может дополнительно
разъяснять и растолковывать нам все
происходящее. Передаются лишь основные сигналы
чувств, без расшифровки, без комментариев,
наспех — по торопливой азбуке любви.
Подразумевается, что степень душевной близости
чудодейственно поможет нам понять как
недостающие звенья, так и общий смысл только что
происшедшей драмы. Отсюда — впечатление крайней
интимности, предельной откровенности и сердечной
открытости этой лирики, что кажется неожиданным
и парадоксальным, если вспомнить ее
одновременную закодированность и субъективность.
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава,
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит.
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт
обычно “перемалывают”, подобно тому, как цветок,
радующий нас красотой и изяществом, гармонией и
чистотой, тоже “перемолол” черную землю. Она
горячо протестовала против попыток иных критиков
или литературоведов, а равно и читателей
обязательно докопаться до земли, до того
перегноя жизни, что послужил “пищей” для
возникновения красоты цветка. С этой точки
зрения она страстно протестовала против
обязательного и буквалистского комментирования.
В известной мере она, конечно, права. Так ли нам
уж важно, что послужило житейской первопричиной
для возникновения стихотворения “Кое-как удалось
разлучиться...”? Может быть, Ахматова имела в
виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.
Шилейко, поэтом, переводчиком и
ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж
после своего развода с Н. Гумилевым? А может
быть, она имела в виду свой роман с известным
композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и
другие поводы. Ахматова не дает нам ни малейшей
возможности догадаться и судить о конкретной
жизненной ситуации, продиктовавшей ей это
стихотворение. Главное в стихотворении, что нас
захватывает, это страстная напряженность
чувства, его ураганность, а также и та
беспрекословность решений, которая вырисовывает
перед нашими глазами личность незаурядную и
сильную.
О том же и почти так же говорит и другое
стихотворение, относящееся к тому же году, что и
только что процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой радостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред, —
Затем, что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих “Записных книжках” приводит
высказывание Дж. Рескина, которое отчасти
проливает свет на эту особенность лирики
Ахматовой. “Благотворное действие искусства, —
писал Дж. Рескин, — обусловлено (также, кроме
дидактичности) его особым даром сокрытия
неведомой истины, до которой вы доберетесь
только путем терпеливого откапывания; истина эта
запрятана и заперта нарочно для того, чтобы вы
не могли достать ее, пока не скуете,
предварительно, подходящий ключ в своем
горниле”.
Ахматова не боится быть откровенной в своих
интимных признаниях и мольбах, так как уверена,
что ее поймут лишь те, кто обладает тем же
шифром любви. Поэтому она не считает нужным
что-либо объяснять и дополнительно описывать.
Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи,
которую может подслушать каждый проходящий мимо
или стоящий поблизости, но не каждый может
понять, позволяет ей быть лапидарной,
нераспространенной и многозначительной.
Эта особенность, как видим, полностью
сохраняется и в лирике 20 — 30-х годов.
Сохраняется и предельная концентрированность
содержания самого эпизода, лежащего в основе
стихотворения. У Ахматовой никогда не было
вялых, аморфных или описательных любовных
стихов. Они всегда драматичны и предельно
напряженны, смятенны. У нее редки стихи,
описывающие радость установившейся, безбурной и
безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в
самые кульминационные моменты, переживаемые
чувством, когда оно или предано, или иссякает:
...Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами,
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.
Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения
своей любви с великой и нетленной “Песнью
Песней” из Библии:
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песне Песней...
Стихи Ахматовой о любви патетичны. Но стихи
ранней Ахматовой — в “Вечере” и в “Четках” —
менее духовны, в них больше мятущейся
чувственности, суетных обид, слабости;
чувствуется, что они выходят из обыденной сферы,
из привычек среды, из навыков воспитания, из
унаследованных представлений... Вспоминали в
связи с этим слова А. Блока, будто бы сказанные
по поводу некоторых ахматовских стихов, что она
пишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом...
Начиная уже с “Белой стаи”, но особенно в
“Подорожнике”, “Anno Domini” и в позднейших
циклах любовное чувство приобретает у нее более
широкий и более духовный характер. От этого оно
не сделалось менее сильным. Наоборот, стихи 20-х
и 30-х годов, посвященные любви идут по самым
вершинам человеческого духа. Они не подчиняют
себе всей жизни, всего существования, как это
было прежде, но зато все существование, вся
жизнь вносят в любовные переживания всю массу
присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным
содержанием, любовь стала не только несравненно
более богатой и многоцветной, но — и
по-настоящему трагедийной. Библейская,
торжественная приподнятость ахматовских любовных
стихов этого периода объясняется подлинной
высотой, торжественностью и патетичностью
заключенного в них чувства. Вот одно из подобных
стихотворений:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и
алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу
мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось — сейчас забелеет прозрачный
подснежник...
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу
моему.
Трудно назвать в мировой поэзии более
триумфальное и патетическое изображение того,
как приближается возлюбленный.
Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит
всякого к воспоминаниям о Тютчеве. Бурное
столкновение страстей, тютчевский “поединок
роковой” — все это воскресло у Ахматовой.
Сходство еще более усиливается, если вспомнить,
что она, как и Тютчев, импровизатор — и в своем
чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит
Ахматова, например, о первостепенном значении
для нее чистого вдохновения, о том, что она не
представляет, как можно писать по заранее
обдуманному плану, что ей кажется, будто
временами за плечами у нее стоит Муза...
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в
стихотворении “Муза” (1924), вошедшем в цикл
“Тайны ремесла”, Ахматова писала:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: “Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?” Отвечает: “Я”.
О том же и в стихотворении 1956 года “Сон”:
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу как прежде, без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь.
Это не означает, что она не переделывала стихов.
Много раз, например, дополнялась и
перерабатывалась “Поэма без героя”,
десятилетиями совершенствовалась “Мелхола”;
иногда менялись, хотя и редко, строфы и строчки
в старых стихах. Будучи мастером, знающим “тайны
ремесла”, Ахматова точна и скрупулезна в выборе
слов и в их расположении. Но чисто импульсивное,
импровизаторское начало в ней, действительно,
очень сильно. Все ее любовные стихи, по своему
первичному толчку, по своему произвольному
течению, возникающему так же внезапно, как и
внезапно исчезающему, по своей обрывочности и
бесфабульности, — тоже есть чистейшая
импровизация. Да, в сущности, здесь и не могло
быть иначе: “роковой” тютчевский поединок,
составляющий их содержание, представляет собой
мгновенную вспышку страстей, смертельное
единоборство двух одинаково сильных противников,
из которых один должен или сдаться, или
погибнуть, а другой — победить.
Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбы
Эти встречи всегда оставляли
Впечатление борьбы.
Я, с утра угадав минуту,
Когда ты ко мне войдешь,
Ощущала в руках согнутых
Слабо колющую дрожь...
Марина Цветаева в одном из стихотворений,
посвященных Анне Ахматовой, писала, что ее
“смертелен гнев и смертельна — милость”. И
действительно, какой-либо срединности,
сглаженности конфликта, временной договоренности
двух враждующих сторон с постепенным переходом к
плавности отношений тут чаще всего даже и не
предполагается. “И как преступница томилась
любовь, исполненная зла”. Ее любовные стихи, где
неожиданные мольбы перемешаны с проклятиями, где
все резко контрастно и безысходно, где
победительная власть над сердцем сменяется
ощущением опустошенности, а нежность соседствует
с яростью, где тихий шепот признания
перебивается грубым языком ультиматумов и
приказов, — в этих бурнопламенных выкриках и
пророчествах чувствуется подспудная,
невысказанная и тоже тютчевская мысль об
игралищах мрачных страстей, произвольно
вздымающих человеческую судьбу на своих крутых
темных волнах. “О, как убийственно мы любим” —
Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой
стороны тютчевского миропонимания. Характерно,
что нередко любовь, ее победительная властная
сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению
героини, обращенной против самой же... любви!
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя посылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно.
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руку мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, не воспетым
Моей не узнавший любви.
Лирика Ахматовой, не только любовная, рождается
на самом стыке противоречий из соприкосновения
Дня с Ночью и Бодрствования со Сном:
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
Интересно, что эпитеты “дневной” и “ночной”,
внешне совершенно обычные, кажутся в ее стихе,
если не знать их особого значения, странными,
даже неуместными:
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет: “Довольно,
Ты видишь, я тоже простыл”...
Характерно, что слово “дневной” синонимично
здесь словам “веселый” и “уверенный”.
Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она
повторить знаменитые его слова:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами...
Сны занимают в поэзии Ахматовой большое место.
Но — так или иначе — любовная лирика Ахматовой
20 — 30-х годов в несравненно большей степени,
чем прежде, обращена к внутренней,
потаенно-духовной жизни. Ведь и сны, являющиеся
у нее одним из излюбленных художественных
средств постижения тайной, сокрытой жизни души,
свидетельствуют об этой устремленности художника
внутрь, в себя, в тайное тайных вечно
загадочного человеческого чувства. Стихи этого
периода в общем более психологичны. Если в
“Вечере” и “Четках” любовное чувство
изображалось, как правило, с помощью крайне
немногих вещных деталей (вспомним образ красного
тюльпана), то сейчас, ни в малейшей степени не
отказываясь от использования выразительного
предметного штриха, Анна Ахматова, при всей
своей экспрессивности, все же более пластична в
непосредственном изображении психологического
содержания.
Но пластичность ахматовского любовного
стихотворения ни в малейшей мере не предполагает
описательности, медленной текучести или
повествовательности. Перед нами по-прежнему —
взрыв, катастрофа, момент неимоверного
напряжения двух противоборствующих сил,
сошедшихся в роковом поединке, но зато теперь
это затмившее все горизонты грозовое облако,
мечущее громы и молнии, возникает во всей своей
устрашающей красоте и могуществе, в неистовом
клублении темных форм и ослепительной игре
небесного света:
Но если встретимся глазами,
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.
Недаром в одном из посвященных ей стихотворении
Н. Гумилева Ахматова изображена с молниями в
руке:
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
Заключение
Если расположить любовные стихи Ахматовой в
определенном порядке, можно построить целую
повесть со множеством мизансцен, перипетий,
действующих лиц, случайных и неслучайных
происшествий. Встречи и разлуки, нежность,
чувство вины, разочарование, ревность,
ожесточение, истома, поющая в сердце радость,
несбывшиеся ожидания, самоотверженность,
гордыня, грусть — в каких только гранях и
изломах мы не видим любовь на страницах
ахматовских книг.
В лирической героине Ахматовой, в душе самой
поэтессы постоянно жила жгучая, требовательная
мечта о любви истинно высокой, ничем не
искаженной. Любовь у Ахматовой — грозное,
повелительное, нравственно чистое,
всепоглощающее чувство, заставляющее вспомнить
библейскую строку: “Сильна, как смерть, любовь —
и стрелы ее — стрелы огненные”.
|